Он растаял, но осталась какая-то неприятная пустота. А из клубящегося тумана навстречу Гермионе шагнул, протягивая вперед руки, одетый во всё белое Генри.

– Я так ждала тебя, – прошептала ведьма, сжимая его ладони. – Так ждала и так боялась. Боялась, что не смогу решиться…

Он молчал, всё крепче обнимая её.

– Правильно, ничего не говори, – сквозь слёзы, прошептала Гермиона, – иначе у меня не получится…

Она взяла его голову в свои ладони и пристально посмотрела в бездонные зелёные глаза. Заморгала. Потом изо всех сил собралась с духом, чувствуя, как леденеют пальцы рук.

– Генрих Саузвильт, – прошептала Гермиона еле слышно и подалась вперёд, целуя начинающие таять призрачные губы.

Всё вокруг окутало пеленой, реальность задрожала, будто мираж; начал рассеиваться пустой дом со сквозняками и белыми простынями, провалились в бесконечность коридор и светящееся окно. Проклятье было разрушено и неспешно, но плотно закрывало дверь в прошлое. Оставляя впереди только память – холодную и безжалостную, как сама месть…

Гермиона сидела на полу, вглядываясь в сизый полумрак и глубоко вдыхая необычный дым резной деревянной трубки.

– Твои природные желания сдерживает то, что обыкновеннее всего называют совестью, – говорил Тэо, расхаживая из стороны в сторону. Она следила за тем, как развеваются полы его чёрной мантии. – Эти барьеры ты расставила вокруг себя сама, и их бесконечно много. Люди часто делают так. Обыкновенно такие преграды не заметны, их проходишь насквозь – и только потом понимаешь, что там на самом деле был барьер. И тогда становится ещё хуже. Я же покажу тебе дорогу туда, где никаких барьеров нет. Где всё ненастоящее. Сказка. Сон. Грёза, в которой подлинной и реальной являешься только ты одна, а остальное всё – иллюзия. И ты можешь делать всё, что угодно: не думая о том, вредишь ли кому-то, ломаешь ли чьи-то судьбы, калечишь ли жизни… Или что там ещё может прийти в твою голову? Ты ни за кого не отвечаешь там, потому что все, кто тебя окружают – не существуют на самом деле. Ты просто можешь делать то, что придёт в голову – в тот миг, когда это произойдёт. Думаю, мы начнём с того, что погуляем по этой… занятной реальности.

Он умолк, но задумавшаяся ведьма всё не отвечала.

Тэо опустился на корточки прямо перед ней и тряхнул какой-то серебристый порошок в отверстие её зажжённой трубки. Гермиона вздрогнула.

– Вот так сразу?

– А к чему тут готовиться? – насмешливо осведомился маг. – Всё очень просто, если следуешь одному-единственному правилу: не рассуждай и действуй так, как захочется в первый момент. Не важно, почему. Просто следуй желаниям.

– Что я увижу там?

– Не знаю, – пожал плечами Тэо. – Недра твоей фантазии могут выкинуть какую угодно шутку…

* * *

Леди Малфой катала в ладонях высокий бокал красного шампанского и, с трудом сдерживая отвращение, наблюдала за тем, как Пэнси и Дафна воркуют над туповатым Барни, шестилетним мальчонкой Грегори и Милисенты Гойл.

Вот уже много часов приходилось отдавать дань своему положению и торчать на вечере, устроенном миссис Уоррингтон по поводу семилетия Антеи и Клитемнестры. По крайней мере, хоть Генриетте сейчас хорошо.

Леди Малфой вздохнула. Перед её мысленным взором вновь и вновь проплывали клубы густого сизого тумана. Она не могла вспомнить, что видела днём в грёзах, навеянных странным порошком Тэо – только обволакивающее марево и острые, ни с чем не сравнимые ощущения. В них смешивались во что-то невообразимое одновременно и чувство щекочущей опасности и окрыляющее, озорное ощущение полной безнаказанности за всё, что бы она ни вознамерилась совершить.

Гермионе хотелось вновь испытать это, вновь вдохнуть пары диковинного порошка и погрузиться в фантазии, окунуться в сизый туман свободы. Будь она там – могла бы встать сейчас с оттоманки и крикнуть этим разряженным фифам всё, что думает о них. Могла бы заявить в лицо Гойлам о том, что считает их сына отсталым недоразвитым полудурком и что он, скорее всего, сквиб.

Могла бы сказать Пэнси, что полагает унизительным это её увивание за Дафной теперь, когда для Дафны открыты двери в дом Малфоев, – тогда как всё время учёбы в Хогвартсе это Дафна хвостиком носилась за самой Пэнси.

Что из её четырёхлетнего сыночка в детском коллективе сделали мальчика для битья, потому что он ещё слишком мал для этих детей и не умеет ни защититься, ни завоевать авторитета, ни быть чем-либо им интересен. И нужно быть не умнее тролля, чтобы не видеть этого и постоянно таскать несчастного Луи к детям, которые над ним издеваются.

Ох, сколько всего могла бы сказать и сделать Гермиона в сизом тумане! Ей хотелось снова испытать это щекочущее чувство. И ещё разглядеть очертание того, что она совершила там днём и не могла сейчас вспомнить: чтобы вкусить ещё раз, куда глубже. Чтобы понять до конца.

– Барнабас такой смышлёный, Милли, – услышала ведьма прямо над своим ухом голос Пэнси Пьюси. – Не правда ли, Кадмина?

– Да, – послушно улыбнулась леди Малфой, – он очень повзрослел.

* * *

– Почему я ничего не помню, когда прихожу в себя?

– Это пройдёт, – заверил Тэо. – Эмоции заслоняют воспоминания только первое время. Как я понимаю, – насмешливо добавил маг, – продолжать мы будем?

– Будем, – с жаром подтвердила Гермиона, – будем обязательно.

В сизом тумане свободы выходило на волю любопытство. Особенное любопытство.

Немного ребяческое, немного безумное – но захватывающее дух и кружащее голову. Так иногда бывает интересно, что произойдёт, если вдруг дотронуться до огня; или шагнуть в пропасть: чтобы ощутить безграничный свободный полёт. Но разум понимает, что падение ведёт к смерти – и ты боишься сделать шаг. Боишься дотронуться до огня, ожидая боли и ожогов.

А если ты можешь сделать всё это и остаться совершенно невредимым?

Безнаказанность дарила крылья.

Настоящее любопытство – самая опасная человеческая страсть. И больше всего угрожает она тем, кто окружает поражённого любопытством человека. Если с возрастом не побороть в себе этого тонкого, щекочущего дурмана, а наоборот, развить его – вот тогда и получаются самые страшные, безжалостные и жестокие существа.

В детстве дети, движимые любопытством, отрывают крылышки бабочкам или давят едва рождённых цыплят – не от того, что они изверги, нет. Исключительно желая посмотреть на результат.

Потом человек растёт и начинает жалеть бабочек. Он глушит в себе любопытство.

Но если его отпустить… Если дать ему свободу…

Что будет, если сказать то, чего никто от тебя не ждёт? А если сказать это прилюдно?

Что будет, если поступить экстравагантно? Или пойти туда, куда ходить запрещают? Или попробовать то, на что накладывают табу?

Что будет, если испугать ребёнка? А если испугать взрослого человека?

Испугать его так, чтобы он никогда не забыл?

Или уже не умел помнить.

Что будет, если произнести непростительное проклятие? Или коснуться Чёрной магии глубже?

Что будет, если отнять жизнь? А если тебе ничего за это не будет?

Как отнять эту жизнь интереснее?..

Почти каждого из по-настоящему преданных Пожирателей Смерти привело к Волдеморту именно это особое любопытство.

Страшное и красивое. Всякий исследователь вызывает восхищение.

Пока его исследования не направлены на тебя.

Если любопытство ничем не сдерживать – оно становится страшным. А чтобы дать ему свободу, нужно всего лишь забыть: забыть о чужих чувствах, о чужой боли; о мнениях других людей, о справедливости, о совести; нужно забыть жалость и сочувствие, забыть стыд, забыть мораль. Здравый смысл тоже лучше забыть – иначе будет не так интересно. Человек, помнящий о здравом смысле, никогда не шагнёт в пропасть, не пожертвует жизнью ради удовлетворения минутного любопытства.