Так красиво противник подставлялся!

— Бах, бах! — раздалось два выстрела из пушек.

Это была картечь, прозванная в этом времени «дроб». И выстрелы двух небольших пушек смели часть стрельцов неприятеля.

Не знаю, насколько я военачальник, чаще все же был в подчинении, но видел момент, когда несильный, но результативный выстрел пушек создавал удачный момент для атаки.

— Труби атаку! — скомандовал я и увидел непонимание в глазах Емельяна, который уже успел вернуться. — Нападение, приступ… труби, наконец!

Рог затрубил. Но момент был утерян. Стрельцы неприятеля уже откатывались. Мы же, выдвинувшись вперед, оказались уязвимы для атаки конницы.

Когда стало ясно, что неприятельская поместная конница начала свой разгон, я приказал спешно отступать. Наши стрельцы побежали под защиту роты алебардщиков, которые ощетинились пиками. С флангов выстраивались для атаки казаки, а стрельцы уже спешно перезаряжали свои пищали. Заметил я и как все имеющиеся у нас пушки изготовились к стрельбе.

— Да бей же! — заорал я, когда понял, что поместная конница собирается увернуться от боя.

Их командир увидел, какие сюрпризы его бойцам уготованы и спешно стал уклонятся от столкновения, но тут еще одна глупость неприятеля образовалась. Видимо, уверовав в то, что поместная конница сомнет стрельцов, которые уже успели убежать под защиту пик, Куракин двинул все свои силы, дабы разметать нас. И все было бы правильно и могло получиться, если бы не мой козырь в лице алебардщиков, как и огневое преимущество.

Неприятельская конница не успела совершить разворот, как по ней ударили наши пушки. Все пространство заволокло дымом, но по мере его рассеивания становилось очевидным, что мы выиграли сражение. Мало того, что поместная конница получила картечью в бок при развороте, так конные стали давить своих же стрельцов, уже успевших подбежать к месту начинающегося побоища.

Ударили казаки, выдвинулись вперед стрельцы и сделали почти слаженный залп, но в одно место, не распыляя огневую мощь. И все противники, которые находились в этом месте, в самой гуще столпотворения, были гарантированно уничтожены.

Началось бегство, где казаки уже были более чем в своей стихии, догонять и разить они умели более остального. Ранее до всех было доведено, что никто из знатных не должен ни уйти, ни погибнуть. Да, выстрелы стрельцов были не в счет. Тут же понятия прицельного выстрела не было напрочь, только «в ту степь», даже отворачивались. Но я очень надеялся, что Куракин и Скопин-Шуйский будут пойманы и, естественно, живые. При том, это были надежды разно наполненные: одна — это желание собственными глазами видеть смерть человека, другая — не видеть смерть человека вовсе. Не трудно догадаться, кому именно я не хотел легкой и героической погибели, а вот жизнь Скопину-Шуйскому думал сохранить.

Через час я ходил по полю, где состоялось сражение, и не реагировал на то, как противнику, русскому человеку, оказывается большое милосердие — его лишают жизни. Тяжелораненных, стонущих, хрипящих людей незатейливо, хладнокровно добивали, копьем. Некоторым оказывалась честь, когда воин-победитель припадал на колено перед раненным и вгонял тому нож в сердце, пристукивая ладонью по рукояти, чтобы лезвие гарантированно пробило и грудную клетку и сердце. И не было в этих действий чего-то за гранью понимания местных людей, это было правильным, обыденным.

Я же кричал молча, с улыбкой на глазах и с радостным лицом. Все видят мое счастье от победы, никто не знает, что мое нутро содрогается от рева души. Русские только что убили русских за то, чтобы я реализовал свои личные амбиции. Мои подданные убиты из-за амбиций власть имущих заполучить ту самую власть.

— Я теперь ваш должник! Отплачу! — тихо сказал я, обращаясь к убитым, лишь на миг сменив улыбку на горестное выражение лица.

Москва

7 июня 1606 года

— Земский собор постановил, кабы тебе, Василий Иоаннович предложить венчаться на царство, — буднично сообщал Андрей Васильевич Голицын.

Голицын был во главе делегации из трех человек, которые пришли поведать Василию Ивановичу о решении Земского собора. Был еще Михаил Иванович Мстиславский и Михаил Игнатьевич Татищев.

Все понимали, что происходящее просто фарс, что они каждый прямо сейчас роняют свою боярскую честь, но все равно продолжали. Земли, обещания делить власть — вот малое, что привлекало боярство.

— Не могу я венец возложить на свою голову, ибо недостоин, — торжественно объявил Василий Иванович Шуйский, выпрямив правую руку в знаке отрицания.

Татищев мысленно вздохнул, вспомнил несколько приличествующих обстоятельствам бранных слов, и, вместе с остальными делегатами от Земского собора удалился. Уже скоро спектакль должен повториться, пока Василий Иванович, после третьей просьбы, не соизволит, принять венец.

Венчание на царство Шуйского должно было состоятся ранее, как и Земский собор. Однако, в Кремле не оказалось ни одной из царских регалий и их реплики были срочно заказаны московским ювелирам. Скорость выполнения заказа не позволила достойно воссоздать скипетр и державу, а так же Шапку, прозванную мономашьей.

Собор был так же скомканным и, можно сказать, неправильным. Была представлена Москва, нашли кого-то из Новгорода, Пскова, но практически и все. Не была представлена остальная огромная Русь своими делегатами. Масштаб собора, который был перед воцарением Бориса Годунова не сопоставим, тогда Борису удалось провернуть грандиозное представление. Однако, этот факт не смутил Шуйского, который потребовал ускорить все процедуры.

И вот, когда в третий раз пришли просители уговаривать Василия Ивановича принять царство, он покуражился, но согласился. Все дальнейшие мероприятия были уже подготовлены и будущий царь, в сопровождении просителей, к которым после присоединялись и другие люди, пошел в Успенский собор Московского Кремля, но прежде остановился на Золотом крыльце Грановитой палаты [описание венчания на царство Василия Шуйского приводится в большей степени из церемонии Федора Иоанновича].

— Прими , государь , яблоко державное! — сказал митрополит Казанский Гермоген, который в ближайшее время должен был стать Патриархом Всея Руси.

Величественно, чуть надменно, Василий Иванович Шуйский принял и державу, именуемую яблоком державным, и скипетр [в Московском царстве атрибуты власти вручались перед венчанием на царство].

— Во имя Отца и Сына и Святаго духа! О Богом Венчанный и Богом Дарованный и Богом Приукрашенный… — начал молитву Гермоген.

В Успенском соборе Василий Иоаннович Шуйский самолично, как это делали византийские императоры, надел на себя Шапку.

— Во имя Отца и Сына и Святаго духа!.. — звучала новая молитва, которая разносилась по Успенскому собору громким басом митрополита Казанского Гермогена. —…утверждая Тебе владычественную и верховную власть над людьми Своими…

Митрополит дочитал молитвы и пошла весть по Москве, что появился новый царь.

Москвичи встречали новости из Кремля безразлично. Но уже такой подход удовлетворял и Шуйских, и всех, кто концентрировался вокруг них. Не бунтуют и то хорошо.

— Я принял особое соборное уложение, бояре, — вещал Василий Иоаннович, которого с сегодняшнего дня должно было называть Василием Четвертым. — По тому уложению, я опираться в царствовании своем стану на вас. Отныне Боярская Дума буде какой вопрос державный, посоветовать мне может и не допустить ошибки. Боярская Дума и я, царь, подпишем сие уложение. Тако же вдвое увеличу четей земли тем, кто в Боярской Думе [в РИ подобное также было, но наличие живого Димитрия могло вынудить пойти Шуйского на еще большие уступки боярам, чтобы те не отвернулись].

— Пакта конвента, — прошептал кто-то из бояр.

Шуйский, действительно, предлагал аналог такого польского явления, как «пакта конвента». В Речи Посполитой после избрания короля с ним подписывается договор об ограничении королевской власти. Вот подобное и предлагал Шуйский и еще и вдвое больше земли даровал своим ближним. Где царь найдет столько свободной земли, мало кого волновало.