Не дожидаясь ответа или действий, сотник вышел из дома. Было много дел, а времени крайне мало. Еще предстояло собрать казаков, которые насильничают и грабят, вывести скотину, найти подводы. Тарас зашел далеко от тех мест, что более-менее контролировались войсками Димитрия Могилевского и можно было ожидать, что за ним будет отправлен разъезд или более того, стрелецкий полк из Брянска.
Требование к Егору, чтобы он убил годовалого мальчика не были проявлением излишней жестокости. Казак не может боятся крови, он, если того требуется, не оставляет свидетелей. Что же касается младенца, то убить его сейчас — это своего рода проявление милосердия. Ребенок и так обречен умереть, так как никого в живых в деревне оставлять не будут.
— Не нужно, Господом молю! — прошептала девица, которую только что насильничал сотник.
Во время насилия девка отключилась, потеряла сознание, потому тащить ее было не с руки, пока не порешаются остальные дела. Но руки и ноги Милке связали. Кроме того, первая запряженная телега должна была стать личной каретой для наложницы сотенного старшины
— Он и так помрет! — оправдывался парень.
Егору было только шестнадцать лет и он впервые участвовал в подобных действиях. Парень был уверен, что станет биться за правое дело, за воцарение природного государя. Он родился уже на Дону и там, несмотря на весьма и вольные нравы относительно венчания, насилия, как такового, не было. Даже ногайских баб и черкешенок насильничали крайне редко, все чаще беря в жены. Но тут… православные же, а такое творили.
— В седле сидеть сможешь? — принял решение Егор.
Он был решительным человеком , и отец воспитывал парня в духе православной морали, потому не мог он допустить еще большей несправедливости и греха.
— Смогу! — почти что соврала Милка.
Сильная боль между ног не утихала. Но она будет терпеть, если есть шанс спастись и спасти Демьяха.
— Сиди пока! — решительно сказал Егор, обнажил саблю и крадучись пошел к выходу.
— Ты чего? — произнес последние слова в своей жизни Андрейка, третий человек в сотне Тараса Свистуна.
Егор был в свои шестнадцать лет мастером сабельного боя. Мало того, что отец ставил ему и хват, и удар, и ухватки свои показывал, так еще два года Егор учился у одного мастера-шляхтича, который бежал на Дон [в то время сильной разницы между казаками с Дона, Запорожья, или иных практически не было. Часто казаки могли перебегать от Сечи на Дон и обратно].
Он зарубил и Андрейку и еще одного казака, который справлял нужду прямо у крыльца в дом и в прямом смысле был застигнул со спущенными штанами.
Егор оттянул в скотник убитых казаков, забрал у Андрейки пистоль и мешочек с моментам. После пошел обратно в дом.
— Лес знаешь хорошо? — спросил Егор, дождавшись кивка девушки, продолжил. — Скачем быстро в лес, на опушке останавливаемся, я отдаю тебе ребенка, ты идешь с ним далее, я же смотрю погоню. Если что, то нагоню, если в лесу не заблужу.
Через пять минут три коня устремились в сторону леса. Как не было жалко свою лошадь, но Егор понимал, насколько быстры и умелые кони старшины и его сообщников. Тем более, что на спины коней были приторочены туго связанные узлы, в которых было немало из награбленного, по крайней мере, драгоценности и монеты всегда казаки перевозили с собой. Поэтому парень взял именно этих коней.
Милке было больно, очень больно, она шаталась в седле, вцепившись в уздцы. На половине пути к лесу, Егору пришлось взять одной рукой коня девушки, второй держа ребенка, и управлять ездовым животным, на котором сам восседал, только ногами. Было тяжело, но Егор был умелым наездником.
В деревне опомнились не сразу. Все были заняты грабежом и насилием. Парень боковым зрением приметил, как на окраине поселения насилуют девицу, он даже проскакал не так далеко от того места. Но все были настолько увлечены процессом, что не обращали внимание ни на что больше, как на процесс насилия. Пусть вот так, но Дарья помогла спастись Милке, Демьяху и Егору.
Что делать дальше, парень не знал, но то, что возвращаться на Дон нельзя, как и уходить на Сечь, было понятно. Убить собственных побратимов? Этого не простят и на любом казачьем круге даже слушать не станут доводы Егора.
Тогда… в Москву. В большом городе легче потеряться, начать новую жизнь. Теперь он не один, теперь у него жена и сын. Только так, как у казаков и заведено. Нужно будет только в стольном граде обвенчаться.
Они бежали, долго не останавливаясь, пробираясь через кусты и топкие места. Бежали молодые люди от Смуты, от того, что пришли смущенные люди, расчеловеченные безнаказанностью и разрушили тот мир, который создавался в небольшой деревеньке Демьяхи. И до того в этом поселении были смерти, проблемы, неурядицы, но всегда брезжила надежда на будущее. Потому и сговаривались о свадьбах, сходились семьями, вместе, даже без церкви, по воскресеньям молились. И все это было разрушено походя, необязательно.
Но казак Егор, как часть той силы, что разрушила мирок, и Милка, как непосредственная часть того мира… они имеют возможность создать новый, свой, справедливый, мир.
Брянск
18 июня 1606 года
— Кто таков? — строго спросил Иван Семенович Куракин.
— Тарас Свистун, старшина казацкий, — отвечал разбитыми губами сотник разбойничьей сотни.
Ивана Семеновича Куракина прислали на усиление к Брянску. Царь Василий Иоаннович Шуйский заботился о благополучии русской земли. Именно так и объявлялось в Москве на Лобном месте. Дескать, царь, понимая, сколь много нужно войска, кабы изничтожить лжеца Тульского, все равно посылает стрелецкие полки на усмирение Могилевского татя, ибо именно этот вор более всего бесчинствует и привечает поляков-разбойников.
Бирючам, которые кричали подобные речи на Лобном месте писали тексты явно тайно сочувствующие Димитрию Тульскому, ибо даже в подобном ключе он представлялся, как умеренный человек или даже системный царь, природный.
У Шуйского был немалый выбор из воевод, кого именно направить в Брянск. Более того, именно туда, на этот театр гражданской войны, и просились бояре. Знали, а кто и догадывался, что именно Тульский и есть сбежавший Димитрий Иоаннович, потому ссориться с ним не хотели, мало ли что, может и вернется. Да и стали распространяться разные слухи, которые говорили о том, что бояре своим государственным переворотом разгневали государя Димитрия настолько, что в Туле уже начинается дефицит леса, который идет на колы для казней. И все казни только за насилие и безобразия, что учиняли и ляхи , и Литва, и разные разбойники, коих в стане Могилевского вора много.
Иван Семенович Куракин напротив же, стремился воевать именно с Тульским самозванцем. Он хотел отомстить за своего родственника, которого долго и извращенно убивали. Об этом факте уже знали в Москве и описывали смерть воеводы, позволившего себе лаять на государя, в столь ужасающих красках, что некоторые впечатлительные горожанки чуть в обмороки не падали.
Василий Шуйский не был дураком, ни разу, он понял, что Иван Куракин настолько пылает жаждой мщения, что будет не способным принимать адекватные и взвешенные решения. Тем более, что личность первого воеводы, который выступил против Тульского вора, уже определена — это официальный наследник Московского трона Иван Шуйский.
— Ну, ентого такоже на кол? — спросил Брянский воевода Михаил Федорович Кашин-Оболенский.
— А ты, Михаил Федорович иное видишь? — спросил воевода Куракин.
Несмотря на то, что оба боярина — да, Кашина перед отправкой в Брянск, так же объявили боярином, — являлись воеводами, проблем с распределением обязанностей не возникало. Куракин — головной воевода за стенами Брянска, даже если с ним уходят городовые стрельцы Брянска. Если же в крепости нужда командовать, то тут головою остается Кашин-Оболенский.
Только в одном относительно молодой и горячий Куракин пошел на принципиальный спор с пожилым Кашиным-Оболенским, касательно пойманных лазутчиков от Тульского вора.
