В какой-то момент в нарушение традиций я отправил Ксению спать. Она должна была присутствовать на пиру, молчать, хлопать ресницами. Более того, ей либо вовсе нельзя было есть за столом, либо вкушать столь мало, что я только один раз и заметил, как она съела только один ломтик мяса, вроде, как украдкой. Нельзя было рисковать здоровьем жены и будущего ребенка. Второй день в полном напряжении с одетыми многими килограммами одежды — это пользы не может принести.
Я же строил величественные гримасы, приподнимая подбородок, иногда кивая на очередную здравницу. Сложная работа у государя!
Но работал не только я, но и слуги-подавальщики. С каждым челядником был проведен инструктаж, и в число их обязанностей добавилось подслушивание разговоров. Чем больше выпитого, тем громче и смелее говорят гости.
Сложности состояли в расстановке столов и в рассадке. С одной стороны местничество я не отменял, пусть и сильно пошатнул это явление, как систему. С другой же — я хотел показать некоторым людям, что они стали «моими», что их возвышение не иллюзорное, а реальное. Прокопий Ляпунов, прибывший с некоторыми казацкими старшинами, Болотников, успевший на свадьбу, прискакавший буквально два дня назад, атаман Заруцкий — этих личностей нельзя было не пригласить к свадебному пиршеству. В моем понимании нельзя, но были и иные мнения. Даже Лука, который, казалось, уже должен был проникнуться моим видением системы управления и тем, кто меня должен окружать, встал в позу и противился, чтобы казаки сидели где-то близко с боярами.
Частично вопрос был решен тем, что вместо одного, но большого стола, были иные, по шесть-десять человек в рассадке. Члены Боярской Думы, разделенные на два стола, сидели ближе всего, по центру относительно стола, где восседал я с царицей. Чуть поодаль, но в первой линии к царственному столу, были казаки. Такое положение дел только лишь чуть сгладило неудобство. Уверен, были бы в Думе прежние бояре, так вместо здравиц я только и наблюдал бы скривленные недовольством лица. Эти же люди стали боярами только и исключительно благодаря мне, пусть мирятся с ситуацией.
Однако, для меня становится все более очевидно, что воевать с местничеством придется. Резко отменять эту систему нельзя, и так потрясений уже более того, что может общество переварить. Тут можно действовать только по принципу «Окон Овертона», вначале внедрить в сознание людей, что перемены возможны, потом говорить об этих переменах, понемногу начинать внедрять новшества. Хватит ли жизни?
— Отчего же молчит славное русское казачество? — сказал я, и наступила мертвая тишина.
Говорить казакам? Вчерашним мужикам, а сегодня нередко грабителям и насильникам? Тем, из-за которых все никак не может выйти на достойный уровень волжская торговля?
— Иван Исаевич. Ты прошел плен турецкий, смог вызвалиться, побить много турки, знал Европу, исполнил с честью мое поручение. Так от чего же тебе не сказать? — я не совсем понял, что именно не так, отчего боярин Телятевский встал и пыхтит, словно разъяренный бык [Болотников ранее был то ли холопом Телятевского, то ли личным должником. Главный герой мог этого и не знать].
— Прости, государь, что замешкался, — Болотников, казавшийся мне более чем решительным человеком, явно замешкался. — Позволь мне, государь- император, дабы решить сложность одну, обратиться к боярину Телятевскому.
— Дозволяю! — вот тут я позволил себе проявить растерянность, которая, наверняка, отразилась на моем лице.
Не попахивает ли тут поединком и скандалом?
Болотников махнул рукой, и два моих телохранителя из кассимовских татар, поспешили подать Ивану Исаевичу сундук. Нужно будет уточнить, какого лешего, Болотников командует моими телохранителями.
— Разумею я, боярин Андрей Андреевич, что можешь гнев свой затаить на меня, пусть и ведать должен, как я бился, и что к татарве пораненным попал. Не серчай, нынче я на государевой службе, да и ты такоже. Но дозволь, боярин, приподнесть тебе и жене твоей Пелагее Семеновне дары, — сказал Болотников, не обращая внимания на надменный вид Телятевского, склонился над сундуком и начал его открывать.
Ситуация была крайне опасная даже на государственном уровне. Сейчас, если Болотников склонит голову, признает старшинство Телятевского над собой… казаки заволнуются. И, почему я не знаю, что между этими люди что-то произошло. Не в курсе, что связывало казака Болотникова и боярина Телятевского. А за развитием ситуации пристально смотрели все столы, все приглашенные. Неверное слово, чуть более эмоций и та еще хрупкая система, что я стал создавать под себя, даст трещину.
Я уже знал, что мое назначение Ивана Исаевича Болотникова императорским представителем у казаков, было чуть ли не ошибкой. Точнее, это и есть ошибка, которую своей саблей в поединке исправил Болотников, прибегнув к помощи еще одного войскового атамана донских казаков, некоего Карелы, который уже через два дня должен отправиться к Скопину-Шуйскому.
Казаки признали Болотникова, по крайней мере, пока приняли его право говорить с ними и быть услышанным. Теперь же, если Иван поведет себя не так…
— Возьми в знак моего уважения и признательности за науку вот этот ятаган, — Болотников протянул ножны с вложенным в них клинком.
Я не мог рассмотреть, насколько красив был подарок, слишком много световых отблесков было от сверкающих и пестрящих цветами камней, которыми были украшены ножны. Наверняка, это истинное произведение искусства.
Телятевский посмотрел на Болотникова, на подарок, нехотя, небрежно, взял ножны и извлек клинок.
Как бы не ершился Телятевский, он не мог скрыть своего восхищения таким подарком. За долгое время, проведенное на границе со Степью, Андрей Андреевич, начинал ценить восточное оружие, как за очень неплохую сталь, так и за украшательство. И теперь перед Телятевским было произведение искусства, очень дорогое произведение.
— А вот это зеркало, то для благочестивой жены твоей Пелагеи Семеновны, — взорам любопытствующих предстало зеркало, размером полметра на сантиметров тридцать, украшенное серебром и редкими красными камнями.
— Что бы ни было, я желаю, кабы меж вами, моими верными слугами, был мир. Иван Исаевич будет слово мое говорить казакам, — говорил у уже я, стремясь подтолкнуть Телятевского к единственно правильному решению. — Ну, а ты, Андрей Андреевич, боярин, один с тех, кого и я, государь-император, выслушаю. Для отечества нашего вы оба вельми потребны.
После таких моих слов, ни у Болотникова, ни у Телятевского, не было шансов на обострение. И чего вообще Болотников затеял этот спектакль. Хотя именно здесь и сейчас, если какая-то ссора имела место быть, лучше всего можно помириться. Я тому гарантия.
Все правильно! Но то, что меня некоторым образом используют?.. Не нравится мне такое. Особенно не будет нравиться, если я, государь, не получу свои подарки, и явно не хуже, чем Телятевский.
— Государь, — обратился ко мне Андрей Андреевич, при этом не отводя оценивающий взгляд от Болотникова. — Так и не было ссор. Я знал Ивана, сына Исайи, яко доброго воина, оттого и принимаю дары.
Напряжение спало. Может, своими словами Телятевский несколько и уронил свой авторитет Иные, наверняка, знают более моего, какая кошка пробежала между ним и Болотниковым, но в моих глазах Андрей Андреевич приобрел себе бонусы. За правильные слова ему еще воздастся.
— Дозволь, государь, и тебе дары принести, да нашей благоверной царице Ксении Борисовне! — сказал Болотников, низкого поклонившись.
А что? Я дозволил! Какая-то сорока во мне проснулась, тоже хотелось дорогостоящих блестяшек.
Когда показывали то зеркало, что мне дарил Иван Исаевич, все ахали и охали. Это был шедевр, очень дорогой и с немалой художественной ценностью. Пусть и не в полный рост, но полтора метра в высоту у этого сокровища были. В золоте…
— Ты откуда, Ваня, столь дорогие дары привез? — спросил я Болотникова, улучив момент, когда он был ко мне ближе всего.
— Прости, государь, бежал я из Венеции. Было дело, опосля морского бою, пришлось пристать и к острову Мурано, там такие зеркала ладили. Прими дары, не побрезгуй, прошу! — говорил Болотников, расценив мой интерес, как нежелание принимать подарки, которые были украдены.
