— Так, паны, и думаю, что без взятия Смоленска, куда бы не дошли наши войска, наши фланги будут под ударом, а поставки провизии и подкреплений станут невозможными, — отвечал Иван Михайлович Воротынский.
— Вот, ты, пан-боярин, понимаешь меня! — притворно обрадовался Жолкевский. — И ты сегодня же пошли к своим людям, чтобы готовились идти на Смоленск. Твои полки у Могилева?
— Да, пан гетман, я сразу же после совета и пошлю к своим людям! Сегодня же отправляется к Могилеву еще один мой полк, вот они и понесут вести, — Воротынскому было сложно скрыть свои эмоции и он говорил чуть нервозно.
Неделю назад Ивану Михайловичу удалось отправить своих людей в Смоленск и в Брянск. До того, на Воротынского вышел человек и просто сказал о тайных словах, произнеся которые будет ясно, что это Иван Михайлович послал сообщение. Было боярину сказано, что полного прощения может и не быть, но вот частью — да. По крайней мере, он может прибыть в Москву, если сослужит службу.
Люди Воротынского уже неоднократно отсылались с сообщениями о перемещении войск, о планах гетмана Жолкевского и о том, что именно Брянск станет главной целью для поляков в предстоящей военной компании, что далее они готовы идти на Москву, так как, по сути, дорога на русскую столицу от Брянска почти что открыта. После предполагалось генеральное сражение где-нибудь под Ржевом или уже у самой Москвы, если не удаться взять ее сходу.
И сейчас решения меняются… Срочно, очень срочно, нужно отправить людей с сообщениями о смене целей и приоритетов польского войска.
Воротынский покинул военный совет и быстро направился к одному из тех людей, в верности которого он был уверен. Приходилось опасаться того, что шпионская деятельность Ивана Михайлович будет разоблачена и потому нужно тщательно избирать исполнителей.
— Боярин! — Гаврила Лупцов поклонился своему господину.
В поклоне не было раболепия, но больше уважения к человеку, которому Гаврила был предан целиком, настолько, что, когда Воротынский принял решение бежать к ляхам, Лупцов, высказав, что он против, все равно последовал за своим господином. И насколько же мировосприятие обедневшего дворянина вошло в норму, когда Гаврила понял, что именно собирается сделать Воротынский, что он не предал ни веру свою, ни державу, что есть шанс предстать и перед светлые очи государя и не для того, чтобы услышать у него приговор на казнь.
— На словах передашь! — спешно говорил Воротынский.
Иван Михайлович пересказал решение военного совета и посоветовал не мешкать и спешить к Смоленску. При этом, боярин не забыл назвать и тайные слова, чтобы Захарий Ляпунов или кто иной из государевых людей, посвященных в тайные дела, поверил Лупцову.
— А мой скорый отъезд не будет… подозрительным? — спросил Гаврила.
— От чего же? Отправишься не один, а с полком, дойдешь до расположения под Могилевом и быстро уйдешь на Оршу, там и на Смоленск, — отвечал Воротынский.
Через час полк в триста всадников отправился к Могилеву и Гаврила Лупцов присоединился к нему. Это были русичи, часть из тех дворян, которые прибыли с опальными боярами, или казаки, которые ранее были с Лжедмитрием Могилевским. Часть из них уже и были согласны переметнуться и воевать против ляхов, иные оставались идейными, кто-то имел собственные счеты к государевому войску за убитых товарищей, иные обиженные на власть за то, что у него кто-то из бояр забрал последнюю деревеньку в пять домов. И все же, отдай Воротынский приказ и большинство воинов не без удовольствия развернулось и ударило по заносчивым шляхтичам.
Иван Михайлович уже шел в дом в Быхове, который временно занял под свои нужды, когда в кабинет Иеронима Ходкевича пришел шляхтич Кровец, которому было доверено проследить за Воротынским. К слову, Жолкевский так же не покидал кабинет своего заместителя Ходкевича.
— Ну? Рассказывай! — повелел Иероним своему подчиненному.
— Как и говорили, он встретился со своим человеком это был, как я после узнал, некий дворянин Лупцов. Воротынский ему все рассказал и повелел быстрее отправляться в Смоленск. Сказал и про тайное слово «Креститель Андрей». По этим словам в смоленской крепости узнают от кого сведения, — доложил Кровец.
Жолкевский победно поднял подбородок, являя еще более горделивую позу, чем ранее. Это он усомнился в верности Воротынского, от чего гордился своей прозорливостью. Кто другой, может и взял бы на себя роль предателя, но Воротынский. Князь Трубецкой так же не годился для агентурной работы, он был более прямолинейным, но того же поля ягода, так же строптивость показывает, лишь говорил много, выдавая себя. Оттого Жолкевский еще ранее предлагал переподчинить все силы польским офицерам, вплоть до назначения сотников. Теперь это обязательно произойдёт. Лучше бы сделать этот быстрее, так как даже опытным польским командирам нужно будет разобраться в обстановке и как-то, но навести порядок в вверенных им подразделениях. Но как есть, главное, что три тысячи всадников в ответственный момент сражения не повернутся и не ударят в спину.
Через два часа Иван Михайлович с ужасом взирал на то, как в его же присутствии затачивается кол. Это уже началась казнь, только сейчас убивают мужество и мучают ожиданием. Не может человек без ужаса, проникающего в каждую клетку организма, наблюдать, как не спеша, явно издеваясь над обреченным, палач затачивает кол. Ужасная смерть, позорная смерть. Но о позоре приговоренный думает ровно до тех пор, пока его не усаживают на кол. Уже через некоторое время человек молит Господа о том, чтобы тот ниспослал смерть. Быстрая смерть — есть высшее благо!
Воротынский посмотрел на ясное небо. Отчего-то именно это его успокоило.
— А небо-то наше! — ухмыльнулся, уже скоро мертвец.
Находящийся лишь в одной ночной рубахе, Воротынский вдруг ощутил себя одетым в броню воином. Тем, кто получил ранение на поле боя за свою веру, за свою страну, он обречен умереть. Он прожил жизнь не зря, он защитник своей земли. Он оступился, смута воцарилась в его голове. Но теперь, Воротынский отринул смуту, и успел еще послужить своей земле, сделал, что можно и что должно. И пусть вот такая смерть, но ведь, она в бою. В другом, невидимом, когда сражается на сталь, но заточенные перья, или плащи с кинжалами, но тоже бой.
— Так нельзя! — высказался Жолкевский.
Гетман резко подошел к Воротынскому и пронзил того саблей в сердце.
— Спасибо! — прохрипел русский боярин и умер.
— И зачем? — возмутился Ходкевич.
— А вы, пан, желали, чтобы позорная и мучительная смерть Воротынского вызвала возмущение у русских, что в нашем войске? Ладно от клинка, это достойно воина, но позорно, на колу…– вопросом на вопрос ответил польный гетман Жолкевский.
Станислав не хотел признаваться даже себе, что зауважал русского боярина. Вот так нужно воевать, пусть где, даже в стане противника, но быть верным своему отечеству. Пусть король — дрянь, пусть вокруг ложь и корысть, но пока в державе есть истинные воины — то государство живет. Не торговец, ни чиновник, ни даже крестьянин не может защитить землю, но лишь воин. Воротынский, по мнению Жолкевского только и сделал, что раскритиковал своего правителя, то есть то, что сам Станислав делает постоянно. Но в том и преимущество Речи Посполитой и дикость Московии. Для горделивого шляхтича хотелось биться с сильным врагом, сокрушая которого приходит истинная слава.
— Ну а у нас планы не меняются? — спросил Ходкевич, приглашая польного гетмана на обед.
— Нет, конечно, для чего нам тогда вообще понадобилась эта операция, вводящая в заблуждение врага? И ведь только случай и очередное предательство и вывело нас на Воротынского, как на русского агента. Иначе получили бы удар в спину в самый неподходящий момент, Иван Михайлович был хорошим военачальником, — сказал Жолкевский, вызвав неподдельное удивление у Иеронима Ходкевича.
С таким пиететом гетман мало о каком поляке скажет, а тут откровения и чуть ли не признания в почитании русского. Нет — все они должны умереть, и никакого уважения быть не может.