— Чего молчишь, кошевой атаман? Какое решение нам принять? — поддерживал Изаповича его соратник полковник Олевченко.

— Что предлагал царь? — спросил Сагайдачный у Корелы.

Петр Кононович читал письмо-послание, но он давал шанс донскому казаку заявить всем собравшимся о предложении русского государя. Пусть услышат. Да, не примут, это уже ясно, но ситуация может же измениться, и тогда всплывут слова русского царя, в пересказе атамана Корелы.

— Я не желаю это слушать! — выкрикнул Изапович.

— Так я и не держу тебя! — спокойно сказал Сагайдачный, ставя Григория Изоповича в неловкую ситуацию.

Уйдет — слабость и истерика, останется — подчинится и будет принужден слушать. Изопович остался.

— Многое государь предлагает. Помощь вам, совместные походы — то малое, что может быти. Мы уже строим струги на Дону, готовы на следующий год хоть бы и на Константинополь, чтобы пощипать его пригороды, Трапезунд, Кафа, Синоп. Государь хотел сладить соглашение по людям, чтобы покупать у вас православных, да хоть и татар, но за тех меньше по деньгам. Или обмен на пушки. На что вам, казаки, влезать в свару государей? Не говорю, чтобы стали на сторону России, говорю, что не лезьте ссориться с Россией! О чем ином можно говорить уже тогда, как руки мои заживут от пут, что вы навешали, — высказался Корела.

— А пусть все казаки выскажут свое разумение! — предложил Изапович и Сагайдачному ничего не оставалось, как согласиться.

Голоса разделились, но все же казаки были не на стороне Корелы. Были те, кто спрашивал, сколько уже завтра подвод с серебром пришлет русский царь, чтобы купить нейтралитет. И величина стоимости невмешательства казаков была запредельной для России. Пятьсот тысяч и казаки чуть ли не готовы ударить по ляхам с юга.

Не сделали бы этого — те, кто хотел подобного, были в отрядах Северина Наливайко и сложили свои головы во время восстания. Ну или еще не пришло время и для этого поколения казаков сказать свое слово против засилья польского, которое временно ослаблено внутренними и внешними проблемами Речи Посполитой.

Донского атамана увели. Уже было готово помещение — хлев со свиньями, где и будут держать Корелу, для того, чтобы на следующий день, при скоплении казаков казнить.

И вот, подвешенный к потолку Корела, ожидал, когда придут его убивать. Нет, никто не пытал, больше и не спрашивали, но и рассчитывать на то, что отпустят, было нельзя. Да ему прямо сказали о том, что будет и Андрей с достоинством принимал свою участь, до того попытавшись освободиться от пут.

— Что, Андрей Тихонович, тоскуешь? — раздался голос с боку, где находился вход в сарай.

— Да, что ты, какая скука! Вот размышляю, какую еще песню спеть. Жаль, что станцевать не могу, ноги висят над землей грешной. Но и так весело! — ерничал Корела.

— А ты не был таким! Угрюмым сычом ходил, шуток не понимал, да и сам не шутил! Это так служба на Дмитрия Ивановича влияет? — Сагайдачный встал напротив донского казака.

— Добрый он царь! Можно с ним казачий кулешь сварить! — отвечал Корела.

— Я не хочу войны меж нами. Мне могут понадобиться донские казаки, да и с государем русским можно замахнуться на великие дела. Может, и крымцам перья выщипать, — говорил Сагайдачный, медленно, словно ожидая чего-то.

— На словах говорили мне передать, что Гетманщина может быть. Не сейчас, позже, под рукой царя, но с гетманом, кабы сами решали, как жить, но помогали воинами и привечали русских. Все обсуждать можно, — сказал Корела именно то, что и хотел услышать Сагайдачный.

Петр Кононович лелеял мечту стать правителем и не только Запорожья, но и ряда территорий, которые считал Гетманщиной. Можно сделать переворот на Сечи, частью казаков подкупить, частью убедить, стать тем, кем может быть только во время походов. Вот только без поддержки из вне, не быть Гетманщине и не стать Сагайдачному гетманов. А так… с царем…

— Бери нож, саблю! Не робей! У входа три мертвяка, то казаки охраняющие тебя, твой побег выглядел правдоподобно. Вытащишь тела во двор, одного можешь оставить тут. Думаю, руки выкрутить себе сможешь, чтобы разрезать путы. За хлевом два коня, добрые они. Уходи. Погоня будет, но время тебе дам. И помни, что я сделал, мне войны не надо! А то, что предлагает государь… может время и придет для того, — сказал Сагайдачный и спешно вышел из сарая.

— Все правильно! Доброе теля двух мамок сосет! Будет доброе от царя, да испугается Сигизмунд, так и оттуда и отсюда получим, а там подумаем, к кому под крыло идти, — сказал Дмитрий Богданович Барабаш, когда Сагайдачный вышел из хлева. — Ты убил людей Изоповича, которые сторожили донца? Отомстил Григорию? Мудрено, что подложил Кореле. А если вскроется?

Сагайдачный улыбнулся. Не будет же Петр Кононович сообщать даже своего соратнику Дмитру Барабашу, что с Григорием Изоповичем собирается разделаться кардинально, иначе тот жизни не даст.

Москва

20 апреля 1607 года

Ксения Борисовна — царица и, если соответствовать титулу, который был утвержден государем, императрица, принимала в кабинете своего мужа людей. В старом кабинете, так как мастера мебельной фабрики, вместе со строителями-отделочниками, готовили Дмитрию Иоанновичу новое помещение для работы со всевозможными, а для многих, так и невозможными, новинками.

Вчера, когда Ксения Борисовна была под воодушевлением своей деятельности, царица была уверена, что делает все правильно. Сегодня она хорошо выспалась, голова по утру была светлой, а за завтраком пришла мысль, что нельзя что-то менять в своей жизни без одобрения мужа. Существует риск не только не снискать признание и радость Димитрия, но и потерять хорошее отношение. Вот и стоял вопрос: действия Ксении — это начала конца ее семейной жизни, или начала новой?

— Я рада приветствовать вас, — собравшись с мыслями, поняв, что отступать поздно, обратилась Ксения Борисовна к собравшимся.

Перед царицей стояли шесть лекарей. Двое соплеменников, и остальные немцы. Приходилось в разговоре делать большие паузы, чтобы переводчик мог сообщить суть сказанного немцам. Ксения могла говорить и на немецком языке, ее готовили быть королевой Дании, либо другой страны германоговорящей, потому обучали хорошо и на европейский манер. Но двое русских иностранными языками почти не владели. Почти… так как оба учились у немцев-лекарей, что практиковали в России и нахватались немецких слов, пусть обучение и было на русском языке.

Сама Ксения знала одного из присутствующих мужчин. Царица некогда и сама училась лекарской науке. Был при дворе отца один из лучших медиков Европы, живущий и ныне — Марк Ридли. Чего стоило Борису Федоровичу Годунову выписать заслуженного ученого и практикующего лекаря из Англии, никто не знал. Но явно такое приглашение обещало очень много серебра и для самого Ридли, не обошлось и без налоговых льгот для английской торговой компании. Ридли многое успел сделать, а Луке Мартыновичу удалось кое что из трудов сохранить, посредством примитивной кражи. Ну и Ксения была носителем мудрости Ридли.

За три года, прилежно учащаяся Ксения Борисовна смогла усвоить многое из науки врачевания, могла составлять взвары и снадобья… яды. Но боялась применять свои навыки. Речь не о ядах, тут все понятно — это во все времена это запрет и обвинение в колдовстве и грехопадении. Но и остальное, что нормально для лекарей в Англии или Неметчине, все еще не принято в России.

— Знаете ли вы, для чего собрала я вас? — спросила Ксения.

— Государыня-императрица! — обратился слишком льстиво, на грани, Иван Чернов, тот самый, который имел возможность учиться у самого Ридли. — Смею догадаться, что лечебное училище будем открывать.

Ксения с интересом посмотрела на мужчину. Мало того, что он назвал ее императрицей, да еще и государыней, за что можно и попасть в опалу, если не на дыбу, так и догадлив.

— С чего ты решил? — с интересом спросила Ксения.