– Это опасно, – пробормотала она, чувствуя, как пересыхает горло.
– Если желаешь что-то спрятать – положи на самом видном месте, – улыбнулся Тот-Чьё-Имя-Боятся-Называть. – Кроме того, место воистину достойно. Ты именно та, кто должен беречь осколок моей души.
– Он… Не догадается? Не почувствует?
– Кто? – усмехнулся Волдеморт. – Гарри Поттер?
Ведьма тоже засмеялась.
– Глупо, – согласилась она.
– Да. Гарри Поттеру никогда не найти Хоркрукса, спрятанного на твоей шее. Это украшение было некогда диадемой, Кадмина. Я уже примерял его на тебя. Но было бы странно, стань молодая волшебница сейчас носить столь экстравагантную для современности вещицу. Я изменил её внешний вид для тебя.
– Спасибо.
– Не стоит благодарности, я всего лишь корыстно использую свою дочь в качестве тайника, – снова усмехнулся Тёмный Лорд.
– Но это очень важно для меня, – возразила Гермиона. – Это… Я ведь не была уверена, что смогу отдать тебе медальон Слизерина, если он отыщется в старом доме Блэков, – виновато сказала она. – По правде говоря, я очень боялась его найти и не испытала большого огорчения, когда потерпела фиаско. Потому что я ещё не понимаю, что будет правильно… Но я бы и Гарри не хотела его отдавать! – поспешно добавила она. – Просто это было… так быстро, так сразу… И я ещё сама не знаю, доверять ли себе, и в чём это доверие должно заключаться. А ты отдаёшь мне… – Гермиона запнулась, подняла руку и сжала нагревшееся от тепла её кожи серебро, обрамляющее изумруд. – Ведь я сама ещё не знаю… Я могу… Вдруг я…
Гермиона не смотрела на высокую фигуру в тёмном плаще, она упёрла взгляд в увитую хитросплетениями корней землю и чувствовала нарастающие вину, стыд и раскаяние. Пальцы сжимали гладкую поверхность камня, скользили по ней, ощущая странное тепло, начавшее исходить, казалось, из самой сердцевины украшения. Всё равно лучше признаться. Ведь ещё так недавно она была совсем не уверена…
– Ты не отдашь этот кулон Гарри Поттеру, – прервал её мучения Тёмный Лорд, улыбаясь со смесью иронии и удовлетворения. – Я подождал ровно столько, сколько было необходимо, дабы убедиться в этом. Ты ещё, возможно, решишь отречься от меня, повинуясь обманчивому чувству вины, – но тогда сама вернёшь кулон и удалишься далеко: и от меня, и от Гарри Поттера. Возможно, уедешь из Великобритании. Или даже решишь оставить магический мир – всякие глупости порой посещают людей, отягчённых чувством вины перед совестью. Но ты не станешь помогать кому-либо ускорить мою смерть, Кадмина. Как, впрочем, не станешь и помогать мне приблизить последний час мистера Поттера, какую бы сторону в нашем… хм, противостоянии… ты ни заняла.
Гермиона вздрогнула.
– Не волнуйся, – добавил Волдеморт, не пытаясь сдержать улыбки, – я не собираюсь убивать Гарри Поттера. Зачем? Мне пока совершенно не мешает этот молодой человек. Он строит иллюзии о своей значимости, думает, что я лихорадочно, обливаясь холодным потом, ищу лазейки к его смерти. Но ты ведь понимаешь – это так просто. Только зачем? Перевернуть магический мир, лишить последней надежды на спасение от того, кто и не пытается его уничтожать? Я не всадник апокалипсиса и не мессия. Зачем разрушать всё? Жизнь дана, чтобы жить – в силу своих возможностей и желаний. У меня есть власть, Кадмина. И она позволяет мне вольно обращаться со своим временем. Строить долгоиграющие планы. Ничего нельзя делать сгоряча, я имел неосторожность убедиться в этом на своём собственном опыте. Мировое господство – лишь иллюзия власти. Хозяева марионеток всегда остаются в тени.
– Но Гарри опасен. Он хочет убить тебя.
– Меня, Северуса, Люциуса, Беллу, Драко Малфоя, Хвоста, – нараспев перечислил Тёмный Лорд. – У него паранойя, Кадмина. Убить всех. Вот кто действительно способен разрушить мир, чтобы создать свой. Не я, а он. Но Гарри Поттер – всего лишь дитя. Пусть играет – к счастью, я имею полную возможность контролировать каждый его шаг. Избавляться от него бессмысленно. Или моя дочь желает крови?
– Нет! – испугалась Гермиона. – Просто я считала, что ты всегда к этому стремился.
– Desipere in loco(1), – развёл руками Волдеморт. – Сейчас это более чем нежелательно. Белла говорила, ты очень хотела кое-что обсудить со мной, – добавил он.
– Ах, да, – вновь смешалась Гермиона, – книга… Дело в том, что Дамблдор… Он завещал мне одну вещь…
– Белла передала мне, – кивнул Тёмный Лорд. – И что же удалось понять за истекшее время?
– Ничего, – смутилась Гермиона. – Я ничего не могу отыскать в этих текстах.
И она с надеждой посмотрела на Волдеморта.
– Мы постараемся решить эту задачу на Рождество, – усмехнулся тот. – Если Гарри Поттер не сделает этого раньше.
Гермиона хмыкнула.
– Я могу отослать тебе книгу с совой или передать через Генри.
– Не стоит. Мистер Поттер может спросить её у тебя в любую минуту. Ненужно спешить без нужды. Не забивай себе голову ребусами Альбуса Дамблдора, Кадмина, если нет прямой необходимости их решать. Его загадки вытягивают слишком много сил и времени. А тебе нужно учиться. Как, к слову, успехи на поприще знаний? Всё получается?
– Разумеется, – пожала плечами Гермиона. – Как всегда.
– Когда я был в твоём возрасте, всё давалось мне легко.
– А сейчас?
– А сейчас жизнь показала зубы. Настоящие клыки. И никакому, даже самому умелому укротителю хищников, не может быть легко в такой компании. Но тем хмельнее будет победа…
________________________________________
1) Безумствовать там, где это уместно (лат.).
* * *
После той ночи Гермиона окончательно изменилась. Всё то, что только зарождалось в ней само по себе, что было лишь неуловимым, призрачным ощущением угрозы, аккумулируемое Хоркруксом, воплотилось в живую реальность. Как тогда, летом, в подземельях поместья Малфоев, ещё будучи диадемой с потемневшими изумрудами, этот осколок души Волдеморта выпростал гнев и усыпил разум, подтолкнув Гермиону совершить поступок, который она долго ещё не могла себе простить и так никогда и не сумела понять, так и теперь тлетворное действие серебряного кулона незаметно усыпляло в ней жалость, чувство вины, терпение к чужим ошибкам, сострадание; и будило самые элитные из семи смертных грехов – гордыню, гнев, похоть и алчность.
Все её чувства обострились. То, что раньше беспокоило лишь слегка, усилилось многократно: насмешливое отношение к планам и идеям Гарри, отвращение к бесившемуся от её безразличия Рону, жалость к Джинни, которую только распаляло недовольство её возлюбленным; раздражение, которое вызывали Парвати и Лаванда, вечно строящие какие-то мелкие козни и пакости своей однокурснице; осознание собственной неповторимости, значимости и превосходства над всеми окружающими; дурманящий, острый интерес к Чёрной магии и любопытство ко всему запретному, всему, что она когда-то считала постыдным. А ещё жгучее, иссушающее желание, лишённая разума подростковая страсть к собственному дяде, этому олицетворению пороков и соблазнов, неизменно приходившему к наследнице Тёмного Лорда во снах с тех пор, как прóклятый кулон занял своё почётное место на её шее...
Из-за Хоркрукса пропали все табу, все условности, испарились без следа нормы морали. Похоть, питаемая чёрной магией, заставляла Гермиону давать волю рукам и воображению. Представлять, что они перешли все границы и отринули все запреты. Если летом в поместье Малфоев фантазии её оставались довольно невинными, потому что Гермиона не могла представить себе того, что ещё никогда не испытывала, то теперь колдовской артефакт разверз перед ней целую бездну. Она жаждала его, жаждала его тела, так, словно давно познала на практике все доступные человеку удовольствия.
Гермиона больше не была собой. Она изменилась. Изменилась окончательно.
И была способна на всё. По крайней мере, до тех пор, пока с груди не пропадёт серебряный кулон Волдеморта.
А время летело, обрывая листы календаря. Недели сменяли одна другую.
Учёба, почти противоестественная любовь к которой в Гермионе тоже усилилась многократно, не давала поднять головы, пятничные занятия с Генри тоже не добавляли свободного времени, хотя и приносили некоторую разрядку. А ещё они давали много знаний – глубинных знаний Чёрной магии, окунувшись в которую уже сложно выплыть назад… Гермиона увязала в болоте познания, не смея выбраться из его сладких объятий. И только по ночам объятия не менее сладкие заставляли забывать обо всём до самого рассвета и неизменного одинокого пробуждения.
