Прокопий и Фролка удивленно смотрели на Пожарского. Быстро соображает князь, а еще с такой точностью подсчитал противника.

— Чего, аспид, молчишь? — взъярился князь на Фролку.

— Да, княже, — спохватился Фрол и стал во всю глотку горланить со смотровой вышки вниз, дублируя приказ.

Голос у помощника Пожарского был громкий, аж уши закладывало, но это давало гарантии, что внизу вестовые услышат все, что нужно. На всякий случай и для порядка с вестовыми, с ними находился прапорщик, вот на нем и была ответственность за то, чтобы все, что нужно служивые услышали и правильно поняли. Он же имел право подняться на вышку и, если необходимо, уточнить.

Вверх взметнулся красный флажок, который сообщал, что приказ принят, понят и вестовой уже отправляется. В эту же секунду молодой дворянин Кучерин, всего семнадцати лет отроду, но уже отличный наездник, начал хлестать по бокам свою лошадь, придерживая заводную. Зверь понял, что от него хотят и рванул вперед.

Польские войска не стали бездумно атаковать конницей, да и пехоту только вывели чуть вперед, концентрируя ее для быстрого натиска. Польские пушки были выдвинуты на сто метров в сторону русских позиций и могли добить ядрами до ближайших укреплений. Русские пушки располагались только на второй линии обороны, на валах, что позволяло добивать до противника, приближавшегося на метров сто двадцать — сто пятьдесят к первому рву и брустверам.

Польские пушки заработали и русские защитники укрылись. Лишь только некоторые воины наблюдали за работой неприятельских орудий, чтобы не прозевать атаку пехоты. Все ружья были заряжены, штыки, у кого они были, примкнуты. Впереди стояли стрельцы особого стрелецкого полка, который формировался при непосредственном участии князя Пожарского и составлял основу для московского гарнизона. Это была тысяча неплохих воинов, уступавших, может быть только сторожевым государевым полкам. Но подобная уступка была только по показателям. Пусть московские особые стрельцы не так много подтягивались на перекладине, или не столь стройно ходили по войсковым площадкам, но тут находились воины, прошедшие не одну битву. Пожарский собирал таких стрельцов со многих гарнизонов, но сохраняя ядро из сибирских воинов.

Командовал московскими стрельцами, да и всей обороной левой руки, младший воевода Давыд Васильевич Жеребцов. Это он некогда привел больше тысячи стрельцов из Сибири для поддержки государя. После такого поступка Жеребцова, государь оставил Давыда Васильевича в Москве, а в Мангазею, где тот был раньше, послал других людей.

— Сидеть! Всем сидеть! — кричал младший воевода Жеребцов.

— Младший воевода, пешцы ляхов изготовились, — сообщил воин, который оборудовал себе место для наблюдения и был назначен тем воином, который должен сообщать об изменениях обстановки.

— Все изготовились! — закричал Жеребцов.

— Пушкари уступают место пешцам, — сказал наблюдатель.

— Ждать! Красный стяг! — скомандовал Жеребцов.

Красный флаг означал сигнал пушкарям, которые могут, как только враг придвинется, дать залп. Только один, во избежание дружественного огня.

— Бах-ба-бах! — прозвучали пушечные выстрелы.

— Встали! — прокричал Жеребцов.

Стрельцы быстро подскакивали, ставили сошки, направляли пищали, чуть поддувая фитиль, и замирали. Этот полк еще не модернизировали колесцовыми ружьями, да и вряд ли в ближайшее время это произойдет, если только не получится качественного прорыва в производстве замков, да и стволов. Но они научились максимально эффективно работать фитильными пищалями.

Стрельцы ждали приказа от своих командиров, руки у бойцов подрагивали, у многих тряслись коленки, но длинные красные кафтаны скрывали такую неловкость. А поляки, получив заряд крупной дроби, каждый железный кругляш которой мог пробить и двоих воинов, продолжали атаку.

— Тыщ-ты-дыщ! — отстрелялся первый ряд.

Стрельцы первой линии быстро схватились за свои сошки и уступили место второй линии, которые не замедлили сделать залп и уйти за третью линию стрелков. Все было бы еще быстрее, если только поменять оружие на более легкое. Нельзя с теми тяжелыми пищалями эффективно стрелять с рук, а выставление сошек и лишь одна позиция для стрельбы, несколько замедляло скорость изготовки и стрельбы.

— Четвертая линия стреляй, первая линия в пики, остальные в бердыши! — скомандовал Жеребцов, наблюдая, как, несмотря на большие потери, польская и немецкая пехота упорно прет на оборонительные укрепления.

Противник был с характером, но и стрельцы не побежали. Часть краснокафтанников взяли пики и сверху вала кололи наступающих, кровь которых ручейками стекала вниз по крутому склону. Казалось, поляки зубами цепляются. Никак не получалось их скинуть. Русские командиры разрядили свои пистоли в наступающего врага. Показалось, что вражеские пехотинцы замерли, размышляют, сомневаются. Но нашелся тот польский командир, который закричал и призвал быть решительными. С новой силой польско-литовское войско хлынуло на приступ.

— Почему гусарский полк не используется? — закричал, находящийся в трех верстах от места разгорающегося сражения, Пожарский.

Именно в этот момент и стали выходить и занимать позиции русские гусары. Тут было три сотни конных, на которых ложилась ответственность удара вдоль укреплений, чтобы сбить польскую пехоту.

Выстроившись в строй по десять конных, больше просто не помещалось на пространстве между укреплениями, гусары стали набирать разбег.

— Курвы ляшские! — выругался Пожарский, когда увидел, как не менее полноценной польской гусарской хоругви изготовилось ударить в то место, где должны были оказаться русские гусары.

Командующий понимал, что приказ опоздает, что остановить русских гусар нельзя, они уже на динамике разгона, потому лишь наблюдал.

Ржание коней, крики людей, хруст сломанных пик. Полякам удалось ударить своими гусарами по русским. И всем был идеальный замысел польского командования — иметь изготовленную к бою хоругвь гусар, но выучка русских крылатых всадников ляхами была недооценена и сильно. Успели русские гусары изготовится к бою. Пусть они и не разогнались, но приняли удар противника лицо в лицо, пика в пику.

Казалось ангелы на небесах сражаются. Больше шести сотен крылатых воинов кололи друг друга, резали, если доходило и до тесного контакта, то и кусались. Никто не хотел уступать. Польские гусары доказывали, что они лучшие, русские гусары вбивали польским осознание того, что есть равноценная сила, способная бросить вызов вражеским коллегам.

Первый удар смел до трети русских гусар, а потом началась свалка. Некоторое преимущество русских воинов создавал тот факт, что каждый православный боец имел пистоль. Вот только с близкого расстояния доспех гусара держал пистолетную пулю. Однако, каждый выстрел в польского воина заставлял того пошатнуться или вовсе выпасть из седла.

Польская пехота, обнаружив поддержку, воодушевилась еще более прежнего и уже началась схватка на вершинах валов.

— Отход! — кричал Давыд Жеребцов, успевший зарубить уже двоих резвых противников.

Далеко не все стрельцы могли выйти из боя, но большая часть уже побежала ко второй линии обороны. В это же время саперы из размысловой роты Дмитрия Разумнова поджигали, вымоченные в смоле, труты. Оставалось не более минуты до момента взрыва.

— Изготовились! — скомандовал Лазарь Щука бойцам центра русской обороны.

— Бах! Ба-бах! — казалось, взрывы были невиданной до того силы.

Поражающие элементы из железных шариков не имели возможности выбирать, куда именно разлетаться. Польские воины, русские защитники, так и не сумевшие выйти из боя, все получали множественные ранения, несовместимые с жизнью. Это была вынужденная мера, сознательная жертва. И пусть соотношение погибших от мощных взрывов было один русский воин на семь поляков, но кровь соседей, представителей держав, которые все никак не могут договориться о мирной жизни, была одинакового цвета и также быстро впитывалась в песчаный грунт земляных насыпей, как и любая другая.